копией московской скульптуры. Вообще сей факт более чем ярко характеризует культурную среду Кишинева — ведь после московского это был второй памятник великому русскому поэту в Российской империи!
Но все же для европейской России Кишинев остается глухой провинцией, куда если и едут, то только по приказу. Примерно в это же время в Кишиневе жил художник Мстислав Добужинский, приехавший в Бессарабию прямо из столичного Петербурга. По удивительному совпадению, ему предстоит учиться в одной гимназии с Щусевым (а позднее — и расписывать Казанский вокзал). Вот что Добужинский вспоминает о своем детстве:
«Когда мы подъезжали к Кишиневу (был август), няня охала и ахала, видя, как зря „валяются“ арбузы на полях. У нас этот плод был привозной и довольно драгоценный, тут же, как мы узнали, воз стоил один рубль! Я не отрывался от окна, и „обетованный юг“ меня разочаровывал, все было плоско, выжжено солнцем, не было видно никаких лесов, росли только какие-то низкорослые деревья. Сам Кишинев показался деревней с жалкой речушкой (это после Невы…), я увидел низенькие домики-мазанки широкие улицы и страшную пыль (которая потом сменилась невылазной грязью), визжали и скрипели арбы своими допотопными дощатыми колесами без спиц, на этих „колесницах“ возлежали черномазые молдаване в высоких барашковых шапках, лениво понукавшие невероятно медлительных волов: „Цо-гара, цо-цо“. Евреи катили тележки, выкрикивая: „И — яблок, хороших виборных моченых и — яблок“. Вдоль тротуаров, по всем улицам, тянулись ряды высоких тополей, всюду бесконечные заборы — плетни, и веяло совсем новыми для меня, какими-то пряными запахами.
У нас был нанят одноэтажный дом с высокой крышей, в котором мы и прожили целых два года. Там жили, как в маленьком поместье, — был большой двор и огромный фруктовый сад с яблоками, черешнями и абрикосами („дзарзарами“, как в Бессарабии называли маленькие абрикосы). В саду был небольшой виноградник и парник. Летом сад был полон роз, красных и ярко-желтых, необычайно душистых. Отец сейчас же завел почти совсем помещичье хозяйство, о чем так страстно всегда мечтал. До чего все вокруг было другим, чем в Петербурге!
<…> Осень принесла новые удовольствия, главным было — ездить в Архиерейские сады в окрестностях Кишинева, где монахи позволяли мне угощаться виноградом и есть, сколько влезет, и я ложился под лозу и, нагибая гроздь к себе и не отрывая, объедался этими сочными черными ягодами.
Наш сад, который летом стоял весь в розах, теперь был полон фруктов: у нас зрели райские яблочки, черешни, вишни, абрикосы и росло развесистое дерево с грецкими орехами — на него я любил забираться, чтобы срывать их зелеными для замечательного няниного варенья. Няня научилась также изготовлять в совершенстве засахаренные фрукты и пастилу — не хуже знаменитой киевской „Эбалабухи“, а ее варенье из лепестков роз было настоящая амброзия. Вообще гастрономических удовольствий было много.
Аквариума и террариума, как в Петербурге, мы не завели, но в саду на свободе ползали большие черепахи, клавшие в землю продолговатые яйца, откуда вылуплялись миниатюрные черепашки с длинными хвостами; жил у нас также суслик и уж. Я продолжал ловить бабочек и жуков, поймал редкую мертвую голову, залетевшую в комнату, и даже, о счастье, мою мечту — бледно-желтого махаона»[11].
Описанный Добужинским порядок жизни очень похож на беззаботную жизнь Алеши Щусева, так же как и его сверстники любившего местную пастилу, объедавшегося сладчайшим виноградом из Архиерейского сада и охотившегося на бабочек. А какие интересные сравнения с Петербургом, ведь вскоре после окончания гимназии Щусеву предстоит отправиться туда, откуда приехал Добужинский, в российскую столицу.
В 1881 году Алексей Шусев стал учиться во 2-й Кишиневской мужской гимназии, среди золотых медалистов которой в разное время были будущие знаменитый зоолог и географ Лев Берг, депутат Государственной думы и участник убийства Распутина Владимир Пуришкевич и другие выдающиеся личности. В гимназии учились и два старших брата Щусева, а ее директором был брат матери — Василий Корнеевич Зазулин.
«В гимназии, — писал Щусев в автобиографии, — моим любимым предметом было рисование, за которое я получал многочисленные награды и похвальные листы. Руководитель мой, милый и мягкий Н. А. Голынский, поощрял меня, но сам не имел строгой методики преподавания рисунка». Вряд ли можно было рассчитывать на иной уровень преподавания во 2-й Кишиневской гимназии, но и то, что было, уже позволило проявить Щусеву ростки своего дарования.
Любовь к рисованию подтверждалась и отличной успеваемостью по этому предмету. В Отделе рукописей Государственной Третьяковской галереи (ОР ГТГ) хранятся уникальные документы — Табели успеваемости ученика Алексея Щусева, синие книжечки размером с паспорт. Откроем и мы табель с оценками за 7-й класс. Помимо рисования, пятерки Щусев получал по Закону Божию и за «поведение» (за «внимание» и «прилежание» стоят четверки). А вот по русскому языку с церковно-славянским (этот предмет так и назывался) за первые три четверти стоят итоговые тройки, последняя четверть — четверка. Похожая картина и по логике, латинскому и греческому языкам, алгебре и географии. Чуть лучше по немецкому языку и физике. Сплошные «трояки» — по тригонометрии, истории и французскому языку. Зато по чистописанию гимназист Щусев был стопроцентным хорошистом. Знали бы его учителя кому они ставят тройки!
Алексей Викторович оставил весьма скудные сведения о своих гимназических годах, куда как подробнее рассказывает об этом учившийся в этой же гимназии Добужинский:
«Итак, началась и гимназия. Я был принят во 2-ю гимназию во 2-й класс (в 1-й гимназии, которая считалась „аристократической“, не было вакансий). Толстый директор, Николай Степанович Алаев, бывший военный, отцу понравился; сама гимназия, что ему было тоже симпатично, не носила обычного характера и помещалась в длинном низеньком доме с большим садом и двором. Все было в ней как-то по-домашнему.
Скоро я нарядился в гимназическую форму. Форма гимназистов Одесского округа, к которому принадлежал Кишинев, отличалась от петербургской: в Петербурге носили черные блузы и брюки, тут же ходили во всем сером (как арестанты, мне казалось). Летом же носили парусиновые рубашки и фуражки…
Остаться первый раз одному среди толпы галдящих стриженых мальчишек и великовозрастных басистых верзил было очень жутко. Меня окружали, приставали со всякими вопросами, и вся гимназия сходилась смотреть на эту диковину — на новичка, приехавшего из Петербурга… Вообще 2-я гимназия — наша — по сравнению с 1-й была весьма демократической — все были одинаковыми товарищами; были мальчики из богатых семей, были и очень бедные…
Первые мои учителя, в общем, были симпатичные, только головастый учитель географии и истории позволял себе грубости, и его не очень любили. Но он смешно и ядовито острил и смешил весь класс. Почему-то он не терпел, когда на него глядели в упор, это нарочно делали ученики, чтобы он смешно заорал: „Не смотреть
